Лицо дипломата вытянулось. — Однако ж, — сказал он, — Москве или Петербургу отдадите вы преимущество? — Москва моя родина, — отвечал Печорин, стараясь отделаться. — Однако ж которая?.. — дипломат настаивал с упорством. — Я думаю, — прервал его Печорин, — что ни здания, ни просвещение, ни старина не имеют влияния на счастие и веселость. А меняются люди за петербургской заставой и за московским шлагбаумом потому, что если б люди не менялись, было бы очень скучно. — После такого решения, княгиня, — сказал дипломат, — я уступаю свое дипломатическое звание господину Печорину. Он увернулся от решительного ответа, как Талейран или Меттерних. 32 — Григорий Александрович, — возразила княгиня, — не увлекается страстью или пристрастием, он следует одному холодному рассудку. — Это правда, — отвечал Печорин, — я теперь стал взвешивать слова свои и рассчитывать поступки, следуя примеру других. Когда я увлекался чувством и воображением, надо мною смеялись и пользовались моим простосердечием, но кто же в своей жизни не делал глупостей! И кто не раскаивался! Теперь по чести я готов пожертвовать самою чистейшею, самою воздушной любовью для 3 т<ысяч> душ с винокуренным заводом и для какого-нибудь графского герба на дверцах кареты! Надобно пользоваться случаем, такие вещи не падают с неба! Не правда ли? — Этот неожиданный вопрос был сделан даме в малиновом берете. Молчаливая добродетель пробудилась при этом неожиданном вопросе, и страусовые перья заколышались на берете. Она не могла тотчас ответить, потому что ее невинные зубки жевали кусок рябчика с самым добродетельным старанием: все с нетерпением молча ожидали ее ответа. Наконец она открыла уста и важно молвила: — Ко мне ли ваш вопрос относится? — Если вы позволите, — отвечал Печорин. — Не хотите ли вы разделить со мною вашу роль посредника и судьи? — Я б желал вам передать ее совсем. — Ах, избавьте! В эту минуту ей подали какое-то жирное блюдо, она положила себе на тарелку и продолжала: — Вот, адресуйтесь к княгине, она, я думаю, гораздо лучше может судить о любви и об графском или о княжеском титуле. — Я бы желал слышать ваше мнение, — сказал Печорин, — и решился победить вашу скромность упрямством. — Вы не первые, и вам это не удастся, — сказала она с презрительной улыбкой. — Притом я не имею никакого мнения о любви. — Помилуйте! в ваши лета не иметь никакого мнения о таком важном предмете для всякой женщины. Добродетель обиделась, — То есть, я слишком стара, — воскликнула она покраснев. — Напротив, я хотел сказать, что вы еще так молоды. — Слава богу, я уж не ребенок... вы оправдались очень неудачно. — Что делать! — я вижу, что увеличил единицею несметное число несчастных, которые вам напрасно стараются понравиться... Она от него отвернулась, а он чуть не засмеялся вслух. — Кто эта дама? — шепотом спросил у него рыжий господин с крестами. — Баронесса Штраль, 33 — отвечал Печорин. — Аа! — сделал рыжий господин. — Вы, конечно, об ней много слыхали? — Нет-с, ничего формально. — Она уморила двух мужей, — продолжал Печорин, — теперь за третьим, который верно ее переживет. — Ого! — сказал рыжий господин и продолжал уписывать соус, унизанный трюфелями. Таким образом разговор прекратился, но дипломат взял на себя труд возобновить его. — Если вы любите искусства, — сказал он, обращаясь к княгине, — то я могу вам сказать весьма приятную новость, картина Брюлова: «Последний день Помпеи» едет в Петербург. 34 Про нее кричала вся Италия, французы ее разбранили. Теперь любопытно знать, куда склонится русская публика, на сторону истинного вкуса или на сторону моды. Княгиня ничего не отвечала, она была в рассеянноссти — глаза ее бродили без цели вдоль по стенам комнаты, и слово «картина» только заставило их остановиться на изображении какой-то испанской сцены, висевшем противу нее. Это была старинная картина, довольно посредственная, но получившая ценность оттого, что краски ее полиняли и лак растрескался. На ней были изображены три фигуры: старый и седой мужчина, сидя на бархатных креслах, обнимал одною рукою молодую женщину, в другой держал он бокал с вином. Он приближал свои румяные губы к нежной щеке этой женщины и проливал вино ей на платье. Она, как бы нехотя повинуясь его грубым ласкам, перегнувшись через ручку кресел и облокотясь на его плечо, отворачивалась в сторону, прижимая палец к устам и устремив глаза на полуотворенную дверь, из-за которой во мраке сверкали два яркие глаза и кинжал. Княгиня несколько минут со вниманием смотрела на эту картину и наконец попросила дипломата объяснить ее содержание. Дипломат вынул из-за галстуха лорнет, прищурился, наводил его в разных направлениях на темный холст и заключил тем, что это должна быть копия с Рембранта или Мюрилла. — Впрочем, — прибавил он, — хозяин ее должен лучше знать, что она изображает. — Я не хочу вторично затруднять Григория Александровича разрешениями вопросов, — сказала Вера Дмитриевна и опять устремила глаза на картину. — Сюжет ее очень прост, — сказал Печорин, не дожидаясь, чтобы его просили, — здесь изображена женщина, которая оставила и обманула любовника для того, чтобы удобнее обманывать богатого и глупого старика. В эту минуту она, кажется, что-то у него выпрашивает и удерживает бешенство любовника ложными обещаниями. Когда она выманит искусственным поцелуем всё, что ей хочется, она сама откроет дверь и будет хладнокровною свидетельницею убийства. |