В альбоме М. Ю. Лермонтова 1840 — 1841 гг. имеется черновой набросок плана повести: «Сюжет. У дамы: лица желтые. Адрес. Дом: старик с дочерью, предлагает ему метать. Дочь: в отчаянии, когда старик выигрывает. — Шулер: старик проиграл дочь. Чтобы <?> Доктор: окошко». В записной книжке, подаренной Лермонтову В. Ф. Одоевским, находится заметка, сделанная поэтом после отъезда из Петербурга и, таким образом, свидетельствующая о том, что он намеревался продолжить работу над повестью: «Да кто же ты, ради бога? — Что-с? отвечал старичок, примаргивая одним глазом. — Штос! — повторил в ужасе Лугин. Шулер имеет разум в пальцах. — Банк — Скоропостижная». Судя по приведенным наброскам плана, Лугин, чтобы выиграть, должен был в конце повести обратиться к шулеру. Повесть должна была окончиться катастрофой в первом наброске плана: «Доктор: окошко», во втором — скоропостижной смертью Лугина («Банк — Скоропостижная»). Датируется серединой марта — началом апреля 1841 г. (см.: В. Э. Вацуро. Последняя повесть Лермонтова. — В кн.: М. Ю. Лермонтов. Исследования и материалы, с. 234 — 235). Приятельница М. Ю. Лермонтова поэтесса Е. П. Ростопчина сообщает в своих воспоминаниях: «Однажды он <Лермонтов> объявил, что прочитает нам новый роман под заглавием «Штос», причем он рассчитал, что ему понадобится по крайней мере четыре часа для его прочтения. Он потребовал, чтобы собрались вечером рано и чтобы двери были заперты для посторонних. Все его желания были исполнены, и избранники сошлись числом около тридцати; наконец Лермонтов входит с огромной тетрадью под мышкой, принесли лампу, двери заперли, и затем начинается чтение; спустя четверть часа оно было окончено. Неисправимый шутник заманил нас первой главой какой-то ужасной истории, начатой им только накануне: написано было около двадцати страниц, а остальное в тетради была белая бумага. Роман на этом остановился и никогда не был окончен» (Воспоминания, с. 285). Сообщение Е. П. Ростопчиной о том, что первое чтение повести было своеобразной шуткой, литературной мистификацией, заслуживает внимания. В числе «тридцати избранных», очевидно, присутствовали В. А. Жуковский и В. Ф. Одоевский. В дневнике А. И. Тургенева имеется запись (от 14 января 1840 г.) о том, что в салоне Карамзиных В. Ф. Одоевский в присутствии Лермонтова, Жуковского, Вяземского «читал свою мистическую повесть» (по-видимому, «Космораму», — Э. Н.), после чего развернулись прения о «высших началах психологии и религии» (Лит. насл., т. 45 — 46. М., 1948, с. 399). Через год Лермонтов прочел свою повесть в фантастическом роде, содержащую полемику с направлением творчества В. А. Жуковского и В. Ф. Одоевского. Фантастическую любовь художника к воздушному идеалу Лермонтов называет любовью самой невинной и самой вредной для человека с воображением. В описании женской головки, олицетворяющей этот идеал, Лермонтов нарочито применяет романтическую лексику и, в частности, употребляет эпитеты и образы, характерные для поэзии В. А. Жуковского. Лермонтов не принимал и стоящую на грани мистической философии фантастику В. Ф. Одоевского. Ближе всего он был к Бальзаку с его «Шагреневой кожей» и философскими повестями. Для стилевой тенденции повести, не чуждой элемента мистификации, очень важен ключевой каламбур: штосс — карточная игра, фамилия владельца таинственной квартиры, вопрос, обращенный к Лугину (что-с?). Существует мнение, что в лице Минской Лермонтов запечатлел черты А. О. Смирновой, приятельницы Пушкина, Гоголя и Жуковского (Н. Александров. А. О. Смирнова. Об ее жизни и характере. — В кн.: Историко-литературный сборник, посвященный В. И. Срезневскому. Л., 1924, с. 314).
1 У графа В.. был музыкальный вечер. Имеется в виду аристократический салон графа М. Ю. Виельгорского и его жены. 2 ...и один гвардейский офицер. Очевидно, Лермонтов говорит здесь о себе самом — частом посетителе салона Виельгорского. 3 ...новоприезжая певица... По-видимому, имеется в виду Сабина Гейнефехтер, гастролировавшая в это время в Петербурге и исполнявшая романсы Шуберта. 4 ...На них была печать той горькой поэзии, которую наш бедный век выжимал иногда из сердца ее первых проповедников. Лермонтов имеет в виду прежде всего Гёте и Байрона. Эти строки близки к следующему отрывку хорошо известной поэту «Исповеди сына века» Мюссе: «...два поэта, два величайших после Наполеона гения нашего века, собрали воедино все элементы тоски и скорби, рассеянные во вселенной». Речь шла о Гете с его «Вертером» и «Фаустом» («самом мрачном из всех человеческих образов») и Байроне, который «ответил ему криком боли» (А. де Мюссе. Исповедь сына века, с. 25). |
