Борьба передового человека 30-х годов с косными формами действительности не могла привести к победе. Отсутствие социальной почвы, на которую он мог бы опереться, его сомнение в плодотворности своих усилий ставили его в трагическое положение и формировали его трагическое отношение к миру. Мировоззрение Лермонтова, склонного к скепсису и трезвости и еще не созревшего до веры в исторический прогресс, в своей основе всегда оставалось трагическим. Знаменитая формула Белинского, относящаяся к стихам Лермонтова, характеризует их следующим образом: «...в них... нет надежды, они поражают душу читателя безотрадностию, безверием в жизнь и чувства человеческие, при жажде жизни и избытке чувства... Нигде нет пушкинского разгула на пиру жизни...»8
Эти особенности Лермонтова в обстановке николаевской монархии легко могли бы привести к отказу от борьбы. Именно к таким позициям пришел один из крупнейших русских поэтов того времени — Е. А. Баратынский. Не принимая наступившего «железного века» и скорбя о легендарной гармонии далекого прошлого, Баратынский в своей книге «Сумерки» (1842) и в примыкающих к ней стихотворениях застыл в трагически-пассивной позе и отказался от поисков радикального выхода. Трагическая позиция Лермонтова, в отличие от Баратынского, была позицией борьбы. Лермонтов не верил в близкую победу и не ставил о ней вопроса, но и не складывал оружия.
Аналитически обнажая противоречивые и болезненные стороны души современного человека и отчасти те общие условия, с которыми они были связаны, выдвигая вопросы, волновавшие современников, и ища путей к разрешению этих вопросов, противопоставляя недостойной действительности свои высокие требования, Лермонтов осуществлял героическую миссию поэта-борца. И чем больший трагизм вносил Лермонтов в свои оценки и приговоры, тем сильнее они будили общественное сознание, заражая его беспокойством и заставляя сомневаться в том, что поверхностному наблюдателю казалось не подлежащим сомнению. В одном из писем 40-х годов Н. П. Огарев, характеризуя состояние современной мысли, утверждал, что в ее трагическом скептицизме заключается «действительное движение и безбоязненность скорби».9 Носителем именно такой мужественной, безбоязненной скорби, которая освещала неблагополучие окружающего и двигала вперед, и был Лермонтов.
Ценность и значение того или другого мировоззрения, в том числе трагического или оптимистического по своей окраске, нельзя рассматривать как неизменную величину, равную себе на всем протяжении исторического времени. Ценность мировоззрения в конечном счете измеряется его отношением к освободительному движению в широком смысле, работающему в каждый исторический момент над разрешением своих объективных задач. В эпоху Лермонтова в систему консервативной идеологии естественно входило оптимистическое положение о том, что «все прекрасно в божьем мире» (из стихотворения И. П. Клюшникова «Жизнь»). Это утверждение, подкрепляемое ортодоксальной религией, вело к оправданию того уклада жизни, который не заслуживал никакого оправдания. Такой оптимизм порождал апатию и застой. Легко объяснить раздражение, вызванное в реакционной критике неприятие этого апатического оптимизма Лермонтовым, связанное со всем складом его трагического миропонимания. Этим критикам правильно представлялось, что трагичность, разочарованность Лермонтова, в сущности, являются одной из форм его протеста. Лермонтов мог бы повторить слова Чаадаева в «Апологии сумасшедшего» (1837): «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной. Я люблю мое отечество, как Петр Великий научил меня любить его. Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете... Я полагаю, что мы пришли после других для того, чтобы делать лучше их, чтобы не впадать в их ошибки, в их заблуждения и суеверия...»10. Лермонтов понимал людей и эпоху, в которой ему приходилось жить, глубже, чем его современники, и его скорбь была результатом этого понимания.
Облик Лермонтова-поэта отражал основные свойства личности живого Лермонтова. Здесь проявлялся закон поэтического отбора, приводящий к выделению важного и отсеиванию второстепенного. Так, из произведений Лермонтова очень немногое можно узнать о Лермонтове-студенте или о его жизни в домашнем кругу. «Гусарская стать» Лермонтова, без которой было бы невозможно представить его биографически, образ Лермонтова — проказника и неугомонного выдумщика, всегда готового на шалость, коновода в различных затеях, любителя карточной игры и цыган, поющего песни «во все горло и до потери дыхания», умеющего хохотать, веселиться и веселить собеседников, воспринимается как бы на периферии его поэзии, неполно, в немногочисленных стихотворениях «на случай». Дружеские связи поэта зрелого периода также были отражены в его творчестве довольно слабо, а деятельное участие в журнале «Отечественные записки» нашло отзвук лишь в одном его стихотворении — «Журналист, Читатель и Писатель».
И вместе с тем думы Лермонтова, его судьба, решающие события его жизни органически вошли в его поэзию. Даже внешний его образ современники воспринимали в единстве с его внутренним миром, не отделяя «поэзию» от человека. «В наружности Лермонтова, — вспоминал И. С. Тургенев, — было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно-темных глаз. Их тяжелый взор странно не согласовался с выражением почти детски-нежных и выдававшихся губ».11
Таковы общие основные черты, характеризующие творческую личность Лермонтова на всем протяжении ее развития. Но личность автора или его героев не может быть отражена в поэзии в полном отрыве от той действительности, с которой она соотносится. Отражение тех или других сфер действительности, отличающихся по своему реальному содержанию и структуре и увиденных под определенным углом зрения, соответствует родовым формам поэзии или жанрам в широком смысле слова. Для понимания Лермонтова соотношение этих форм имеет первостепенное значение. |